В Италию в январе. Немыслимый подарок к моему Д.Р. День 10. Дорсодуро.

Нас все время что-то подгоняло, и мы,то бросались в какие-то невероятно узкие переулки, по которым людям более серьезных, чем у нас габаритов, пришлось бы протискиваться бочком, то кружили вокруг церкви с не очень внятнымм названием Сан-Тровазо – такого святого нет ни в каких святцах! Однако, у этой церкви есть примечательная особенность: в ней два почти одинаковых фасада с отдельными входами для двух групп прихожан, враждующих между собой. Как нам объяснили, к одной из этих групп принадлежали рыбаки, николотти. Другую составляли работники Арсенала, кастеллани. О причинах этой вражды история не сохранила никаких сведений, но известно, что дело иногда доходило до серьезных потасовок. Внутрь церкви мы попасть не смогли – так и не получив ответа на свой законный вопрос: а что там внутри все от алтаря до крестильной купели тоже выполнено в двух вариантах?

Довольно непривычно, что берег канала никак не обозначен какими-либо парапетом (или хотя бы бордюром) и, стало быть, пешеход, особенно не очень трезвый, должен сам заботиться о том, чтобы ненароком не свалиться в воду. Слабовидящему человеку вообще опасно самостоятельно передвигаться в этом городе. Каждый мост, а они здесь стоят через каждые 100-150 метров, – это великолепная обзорная точка, чтобы сделать фотоснимки один направо, другой налево.

К тому же дуги мостов вместе с их отражением в воде создают видимость некой цельной эллиптической конструкции непонятного назначения. Зеркальная водная гладь идеально отражает все, что есть на берегу и, странным образом, даже углубляет небесную голубизну. Это отражение живет своей жизнью и малейшая рябь на поверхности может отразиться на его рисунке самым живописным образом. Игра отражений как совместное творчество воды и света! Если же меня спросить, а каков истинный цвет воды в этих каналах? – я не смогу дать определенного ответа. Он меняется все время дня в зависимости от освещения, но ближе к вечеру его можно определить как темно зеленый.

Не обошлось и без совершенно необычайных встреч. Бредем мы вдоль какого-то канала, на противоположной стороне цепочка обычных домов, которая вдруг прерывается глухой стеной с живописно выполненной входной аркой с выходом к воде. За ней угадывается небольшой сад и видно уходящее в глубину палаццо.
Тут я услышал историческую справку от моего гида: в XIX веке владелицей этого особняка была графиня Дарья Фикельмон - от такой «справки» с меня мигом слетело обычное равнодушное внимание праздношатающегося туриста.

Еще бы – память услужливо подсказала, что это, наверное, та самая Долли Фикельмон, внучка М. И. Кутузова, в доме которой в Санкт-Петербурге, неоднократно бывал Александр Сергеевич Пушкин. Как и почему она оказалась здесь в Венеции? Я было начал прорабатывать эту тему, но оказалось, что все это уже сделано до меня. Совсем немного дополнительных усилий – и передо мной пост в ЖЖ под названием "Русские в Венеции. Палаццо Фикельмон-Клари”, в котором очень толково рассказано о всей истории жизни Долли Фикельмон и ее семейства. Могу только порекомендовать прочесть – не пожалеете!

Ну, а что мы знаем про дом Фикельмонов в Питере?
Это - особняк на Дворцовой набережной (дом Салтыкова), который в 1829 году стал резиденцией австрийского посла графa Карлa Людвиг фон Фикельмонa. И сам посол и его супруга Долли были очень тепло встречены императором и его семьей и радушно приняты в высшем кругах общества. Вскоре их дом сделался одним из центров светской жизни Питера. Молодая, красивая и умная хозяйка салона, умевшая найти подход к любому гостю, способная поддерживать разговор на любые темы: от недавней истории и текущей политики великих держав и до последних романов французских писателей и новостей театра и отечественной литературы. К тому же в дом посла беспрепятственно поступали газеты и журналы из Европы, минуя все цензурные барьеры... А балы и всевозможные веселые праздники и маскарады – да, эта была живая жизнь, особенно примечательная на фоне усиливающейся казенщины конца 30-х годов николаевского царствования. Пушкин был частым гостем в доме Фикельмонов и очень ценил те дружеские отношения, что сложились у него с Долли. Свидетельства этому можно найти в письмах (их более 30), что сохранились из их переписки. Напомним также про карандашные наброски портрета Долли, которые поэт оставил на рукописи стихотворения «Осень» 1833 г и на рукописи поэмы «Медный всадник».
фото, дома который снимала Фикельмон в Петербурге взято отсюда

Так он выглядел на картине художника Ф. Алексеева в XIX в.

Долли Фикельмон. Рисунок А. С. Пушкина на листке Арзрумской тетради. 1829 (из википедии)


Вскоре после женитьбы поэт познакомил Фикельмонов со своей молодой женой. После чего Долли в письме к Вяземскому написала: «Жена его хороша, хороша, хороша! Но страдальческое выражение ее лица заставляет меня трепетать за ее будущность!». Надо сказать, современники, близко знавшие Долли, по разным случаям отмечали ее дар предвидеть будущее и прозвали ее сивиллой. Вся история с дуэлью поэта протекала на глазах у его друзей; известно, что именно на рауте у Фикельмонов произошло решительное объяснение Пушкина с Дантесом, после чего поединок стал неизбежным. Гибель Пушкина воспринималась ими как личное горе. Граф Фикельмон, единственный из всех дипломатов, явился в официальной форме на панихиду поэта. В последующей жизни Долли, как и ее супруг, старались не поддерживать никаких отношений с Дантесом и Геккереном.

За очередным поворотом на противоположной стороне перед нашими глазами предстало странное сооружение, похожее на сарай, а на берегу несколько гондол в полуразобранном виде. Приглядевшись, я увидел надпись по карнизу под крышей – первое слово неразборчивое, зато второе хорошо мне знакомое – Figly. Что оно означает на местном языке – не могу себе представить, а по нашему, словцо фигли – это универсальное восклицание крайнего изумления, что-то вроде залихватского – А что такого? Однако мне разъяснили, что сие строение есть одна из мастерских по изготовлению и ремонту гондол, а слова на фронтоне – всего лишь фамилии владельцев (или название фирмы?) «Трамонтин и Фигли».

Мне всегда нравилось то, с каким вниманием Катя относится к мелочам, которые постоянно попадаются по ходу, то здесь, то там. И в этот день у нее скопилась изрядная коллекция дверных ручек, сполий разных веков и народов и прочего хлама, который сейчас так интересно разглядывать в ее фотоотчете:

Вдоль каналов выстроились цепочки жилыx домов, среди которых есть и совершенно рядовые постройки в 4-5 этажей и роскошные палаццо. Здесь и там на растяжках на высоте болтается разноцветное белье, как свидетельство обитаемости этих жилищ. Где-то у слияния одного канала с другим я остановился в изумлении, увидев нечто вроде паруса бригантины, закрывающего почти половину дома. Раздутый пузырь огромной простыни трепетал на ветру, и так и представлялось, что где-то под ним есть палуба, та самая, где «Люди Флинта гимн морям поют». Мне было захотелось тут же вспомнить что-то пиратское, подобающее случаю и жизнерадостное, как например: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца – Иох-хо, хо – И бутылка рома!». Но стоило мне открыть рот, как Катя так строго на меня взглянула, что я мигом осознал, что ромом здесь и не пахнет и пришлось из страны огненной мечты возвращаться в скучную обитель современности.

А чего тут восторгаться, скажет молодой читатель – купили визы, билеты, заказали гостиницы и вперед. Но я-то знаю, что совсем недавно, каких-то тридцать лет тому назад, для меня, как и для миллионов моих соотечественников, возможность такой поездки была сравнима с вероятностью полета на луну. Можно, конечно, считать это мелочной претезией к Советской власти – но пусть мне объяснят, на каком основании компания духовных кастратов со Старой площади на протяжении многих десятилетий лишала нас всех одного из наиболее естественных прав любого человека, права свободного передвижения по всему свету? Видимо, их вдохновлял пример царя Николая, который сделал из великого поэта заключенного своей империи. Как тут не вспомнить снова слова А. С. про свою мечту :
«По прихоти своей скитаться здесь и там
Дивясь божественным природы красотам
И пред собраньями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья...
Вот счастье, вот права».

Как читатель уже знает, в Венеции мы были в начале января этого года, а описываю я все это в конце сентября. И вот прямо сейчас, за своим ноутбуком на даче, меня будто ударило током – я вдруг вспомнил, что много-много лет назад, в 1942 году, я впервые услыхал про Венецию от моего отца, когда в долгие зимние вечера в эвакуации в Алма–Ате, он мне рассказывал о перипетиях своей непростой жизни. В Венеции он оказался в 1918 году и вовсе не по своему желанию. Дело в том, что в марте того же года он, Артур Лехель, молодой матрос Дунайской флотилии, был одним из активнейших участников венгерской революции 1918 г. Венгерская республика просуществовала всего три месяца. Когда же восстание было подавлено, отцу пришлось, спасая свою жизнь, бежать из страны. Сначала в Нови Сад, Югославия, потом в Триест и в Италию. Так он и оказался в Венеции, без знания языка, без денег и связей, но счастлив от того, что жив, что на Адриатике, где давно мечтал побывать, и от осознания того, что перед ним открывался новый мир. Я, хотя и смутно, но помню с детства, как он мне рассказывал про этот удивительный город и более всего, об этом замечательном море, Адриатике, где он много плавал и где однажды его чуть не унесло сильным течением в открытое море. Совсем немного требуется воображения, чтобы представить себе, как выглядел 100 лет назад в Венеции молодой (20 лет), высокий (190 см) симпатичный морячок, в бескозырке с надписью «Самош» (так назывался монитор, на котором отец плавал по Дунаю), который беззаботно, наподобие Тиля Уленшпигеля из стихотворения Багрицкого,
«по улицам (Антверпена) Венеции бродил...
Умевший все и ничего не знавший,
Без шпаги – рыцарь
Пахарь – без сохи...».
Я помню хорошо отца в сорокалетнем возрасте и могу сказать, что и в те годы в нем сохранились черты бескорыстного и беззаботного бродяги и революционера, искренне верившего в возможность переделки мира. Следующие десять лет он провел в Америке, пытаясь и там совершить нечто вроде революционного переворота, а оттуда в 1928 г – попал в СССР. Все это совершенно неожиданно всплыло в моей памяти только сейчас в моем дачном уединении во Фроловском, будто бы упрекая меня: “Как же ты мог не вспомнить в Венеции, что ровно сто лет назад там на Адриатике оказался твой папа, совсем еще молодой?». «Странные бывают сближения» – так А. С. комментировал подобные совпадения

А на прощанье мы еще раз поразились фантастическому эффекту отображения бледной голубизны неба в глубокий голубой цвет окружающих нас водных пространств, эффект, который постепенно исчезал с закатом,

давая обычный темно зеленый цвет моря.