У меня в ленте есть переводчики, вот для них особенно, но и для остальных... интересности- забавности от Ольги Шустряковой. Ссылки на полный текст вот и вот.
Кусочки-цитатки...
"Собрала свои заметки, сделанные в мастерской художественного перевода Виктора Сонькина и Александры Борисенко. Это за первый (ознакомительный) день; надеюсь и дальше получится собирать...
*
Основной вопрос перевода: переводить «слово в слово» или «мысль в мысль»? Если переводить, например, поэзию «мысль в мысль» — мысли там может и не оказаться. (А главным содержанием окажется, например, форма.)
*
А Набоков в русской версии «Лолиты» переводит jeans как «ковбойские панталоны».
*
Ещё про гамбургер.
Режиссёр Олег Дорман, снявший прекрасный фильм про переводчицу Лилианну Лунгину, рассказывал, как в молодости, когда он ещё был учеником её мужа Симы Лунгина, они вместе сидели на кухне и писали сценарий. Посреди рабочего процесса к ним зашла расстроенная Лилианна, переводившая что-то в соседней комнате, и сказала: «Там у героя какой-то «гамбургер», не знаю, что это такое. Он его несёт по аэропорту». Сима предположил: «По-моему, это плащ». «Так и напишу, — сказала Лилианна, — Он перекинул гамбургер через руку…». Вышла.
Через некоторое время снова вошла и севшим голосом сообщила: «Он его съел».
*
*
*У Толкиена: “Boromir smiles.”
В переводе Григорьевой: «Тень улыбки промелькнула по бледному, без кровинки, лицу Боромира».
(Не шутка!)
*
Еда — это вообще довольно культурообразующая вещь. Есть замечательная книга переводчицы Елены Костюкович «Еда — итальянское счастье» со множеством литературных аллюзий; в частности, становится понятно, что когда Данте пишет о том, что хлеб изгнания солон, то он буквально это пишет, потому что в Равенне очень соленый хлеб по сравнению с Флоренцией, где не добывали соль. Как трогательно пишет автор, «равеннский хлеб показался бы солёным любому флорентийцу, а не только огорченному».
*
Еда — это вообще довольно культурообразующая вещь. Есть замечательная книга переводчицы Елены Костюкович «Еда — итальянское счастье» со множеством литературных аллюзий; в частности, становится понятно, что когда Данте пишет о том, что хлеб изгнания солон, то он буквально это пишет, потому что в Равенне очень соленый хлеб по сравнению с Флоренцией, где не добывали соль. Как трогательно пишет автор, «равеннский хлеб показался бы солёным любому флорентийцу, а не только огорченному».
*
Механизмы культурной памяти вообще гораздо более сложные и богатые, чем кажется.
У Михаила Леоновича Гаспарова есть книга «Метр и смысл» (которую Роман Лейбов предлагал называть «Размер имеет значение») — про то, что стихотворный размер влияет на восприятие, и это часто работает помимо сознательной воли автора, и работает красиво.
Скажем, 5-стопным хореем (лермонтовская традиция) написан ряд стихотворений, объединенных темой пути и размышлений. Сравним:
«Выхожу один я на дорогу…» (Лермонтов)
«Вот бреду я вдоль большой дороги…» (Тютчев)
«Выхожу я в путь, открытый взорам…» (Блок)
«Выхожу я на высокий берег…» (Есенин)
«Гул затих. Я вышел на подмостки…» (Пастернак)
Механизмы культурной памяти работают внутри литературы совершенно независимо от того, вкладывал их поэт сознательно или не вкладывал, вытащили вы это сознательно при чтении или не вытащили. Они просто работают сами по себе.
*
*
Цветаева гениально сформулировала нарратив русской культуры про Пушкина: «Первое, что я узнала о Пушкине, это — что его убили. Потом я узнала, что Пушкин — поэт, а Дантес — француз. Дантес возненавидел Пушкина, потому что сам не мог писать стихи, и вызвал его на дуэль, то есть заманил на снег и там убил его из пистолета в живот».
Мы все примерно так себе это и представляем. История дуэли для нас — про то, как мы лишились своего великого поэта из-за какого-то французишки.
Итальянка Серена Витале в своей книге «Пуговица Пушкина» рассказывает её совершенно иначе. Для неё не существует стихов Пушкина как главного фактора его жизни и важной части жизни её собственной; никакого тебе «поэт и чернь», «светское общество убило Пушкина» и вот этого всего. Два мужика; любовь и ревность; обоим плохо; трагическая дуэль. При этом Серена Витале пишет, что один мужик (Пушкин) очень любил переспать с чьей-нибудь женой и всем об этом рассказать; второй (Дантес), хотя тоже был сердцеед, своих женщин не компрометировал — никто до сих пор не знает, с кем у него были романы до Натали, а они были. То есть у неё выходит, что Дантес был ещё и попорядочнее Пушкина в этом смысле. А кроме того, влюблённому в Натали диссиденту Дантесу за эту дуэль грозила высылка на родину и смертная казнь, и он хорошо понимал, на что идёт.
И вот она пишет, как смертный приговор был чудом отменён; как сестра Натали (которая вышла за Дантеса замуж!) была с ним безоблачно счастлива; как у него родились дети и внуки; как он стал мэром своего родного города и умер в глубокой старости в окружении семьи. Ты это всё читаешь и думаешь: «Это как вообще?» (Об этом, в частности, писала Элла Панеях.)
Снова про Пушкина и культурный контекст.
Дина Рубина в повести «На Верхней Масловке» описывает, как любящий умирающую скульпторшу мужчина, будучи в ужасе от происходящего, кричит ей: «Я сейчас, ей-Богу, уйду!» А она ему так иронически отвечает: «Нет, в самом деле… Тебя даже за моченой морошкой не посылают, никаких беспокойств».
Вот вы — англичанин, переводите Дину Рубину и встречаетесь с этой дикой фразой. Вы сидите и не понимаете, что это было? какая морошка? почему она должна за ней посылать?..
Следующая серия начнётся, когда вы выясните, что такое морошка. Напишете, например, русскому другу, тот вам расскажет про Пушкина и объяснит, что морошка прочно живёт в нашей культуре как то, чего просят перед смертью. Ну, ок. Допустим, вы сделаете сноску, что великий русский поэт Пушкин просил перед смертью морошку, хаха. Но это не замена. Потому что для нас это не просто морошка. У нас в голове при прочтении этой фразы моментально актуализируется вся история, происходившая на набережной Мойки, 12, диван этот знаменитый, Наталья Николаевна, рыдающая в сторонке, и прочее. И конечно, всего этого в сноске не передашь.